В детстве одна из моих подруг какое-то время жила с родителями в Восточной Германии, куда их направили в длительную научную командировку. Недавно на фоне разыгравшейся в мире пандемии наш виртуальный разговор в Интернете коснулся проблемы войн, и она вдруг поведала мне трогательный эпизод, с войной, вроде бы, напрямую не связанный.
Впрочем, как сказать. Прямой связи действительно нет. Однако если извлеченные со дна памяти чувства способны выстроиться в причудливую цепочку, картина сразу меняется. И тогда судьба твоя каким-то непостижимым образом пересекается с судьбами других людей, лишний раз подтверждая, что мир наш на удивление хрупок, тесен и непредсказуем.
Причем, время внутри нас обладает уникальной способностью двигаться вспять и обнажать потайные нити, соединяющие разрозненные, на первый взгляд, события и факты. Не случайно отголоски войны в человеческих судьбах иной раз напоминают нам о ней убедительней и ярче описанных в учебниках истории грандиозных танковых сражений.
"- Это было давно. Маленькие девочки в Германии могли спокойно ездить одни на городском транспорте, и родителям не приходилось за них беспокоиться, - написала подруга. – Мне было лет двенадцать-тринадцать. Помню, как я вышла после занятий из школы на окраине Дрездена и села в трамвай, на котором обычно возвращалась домой. На шее у меня красовался пионерский галстук. Красный. Правда, не такой, как у немецких школьников. Это важная деталь.
В те годы красный пионерский галстук вряд ли мог привлечь чье-то внимание. Я насторожилась, заметив, как пожилой человек, сидящий рядом со мной на трамвайном сидении, с любопытством его разглядывает. Словно уловив мои опасения, он доброжелательно посмотрел мне в глаза и спросил, не в советской ли школе я учусь?
Я очень удивилась. Не тому, что он догадался, а потому что спросил он меня об этом… по-русски! Судя по всему, попутчик свободно владел этим языком, хоть и говорил на нем с акцентом. Причем, не с немецким, который я иногда слышала у сверстников, учивших русский в школе. Произношение напомнило мне что-то знакомое, но я никак не могла додуматься что. По-своему истолковав мое недоумение, мужчина улыбнулся и объяснил:
- Я много лет жил в Советском Союзе. Видите ли, фройлен, во время войны я попал в плен.
- Простите, вам, наверное, тяжело об этом вспоминать, - смутилась я.
- Представьте, нет. Для меня, молодого, это было далеко не худшее время в жизни!
Почему-то перед моими глазами упрямо маячили кадры советской кинохроники, на которых пленные немецкие солдаты обессиленно плелись на морозе в куцых шинелях и обмотках.
- Простите, а где вы жили? – преодолев смущение, робко спросила я.
- В Тбилиси.
- Ой! А я выросла в Тбилиси!..
- Колоритный город! И люди там особенные. Необыкновенно доброжелательные и добрые. Так может быть, фройлен, вы знаете кондитерскую на Марджанишвили? Если подниматься от площади, она справа, на пересечении с улицей Калинина. Такая вот – угловая! Тесно там. Кухня в подвале. Есть и наверху, но тоже тесная.
Он умолк, то ли погрузившись в прошлое, то ли что-то обдумывая, но тут же продолжил:
- Я кондитер, и воевать не мое дело. А у вас очень любят сладкое – к вечеру уносили все, что мы напекли за день. Хозяин хорошо платил, видно, дорожил мною. Я и сейчас, через столько лет, постоянно его вспоминаю. Ведь многое зависит от того, с кем ты встретился в жизни! Думаю, он тоже меня запомнил, и на то есть причина. В Тбилиси летом жарко, а холодильников в городе было мало. Масло таяло. Вот я и приготовил крем по рецепту моей бабушки. Он, как суфле. Взбиваешь белки, добавляешь желатин… Случайно не знаете, его там еще делают? – с затаенной грустью спросил он.
Очень хотелось обрадовать его и соврать, но я не стала, признавшись, что была маленькой и к тому же жила в другой части города.
- Ну что же, - вздохнул он, - если когда-нибудь вернешься в Тбилиси, может и попробуешь мой торт."
И тут настал мой черед. Обидно стало, что это не я ехал в тот день по Дрездену на трамвае. Потому что, в отличие от подруги, мне бы не пришлось ничего выдумывать: я вырос в этом районе и прекрасно знал кондитерскую. Она и сейчас располагается на том же самом месте. Угловая. И дверь торцом, как раньше.
Не уверен, что печенье, булочки и торты по-прежнему выпекают на месте. Однако навсегда запомнил замечательный вкус сливочного торта, который в моем детстве в ней продавали. Не стану утверждать, что крем был тот самый, который пленный немецкий кондитер предложил делать по рецепту своей бабушки. Впрочем, это не исключено. Во всяком случае, любители сладкого съезжались за ним со всех концов города.
Я рос, мужал. Настал момент, когда, возомнив себя взрослыми, мы с друзьями решили, что вправе допоздна слоняться по окрестным улочкам. И самоуверенно считали – весь мир перед нами в долгу и лишь ждет возможности, чтобы раскрыть нам свои объятия. Попутно делились друг с другом сокровенными мечтами, спорили, сгорали от первой любви…
Вечером кондитерская на углу, естественно, закрывалась. Но мы владели секретом. Кондитеры продолжали работать, всю ночь выпекая на утро в той самой тесной кухоньке на втором этаже булочки с кремом. Мы пробирались к ним с черного хода…
Горячие, воздушные – я никогда не ел ничего вкуснее!..
Наша память обладает защитным свойством. Со временем она, не спросив нас, отсеивает все мучительное, ужасное, унижающее. Человечество не может жить без светлых зерен оптимизма и, пройдя сквозь испытания, всегда хочет выглядеть если не лучше, то хотя бы мудрей. Собственно, в этом кроется сакральный смысл любых потрясений, если в них вообще есть смысл.
Разница в том, что глобальные напасти не просто меняют мир – они его переиначивают. Низвергают сомнительные приоритеты, возводят новую шкалу ценностей. Не потому ли застигнутые врасплох коронавирусом, мы начали болезненно переосмысливать такие основополагающие понятия, как власть, слава, дружба, богатство, любовь?!. В том числе и войны, которые по своим последствиям способны превзойти любую смертельную заразу.
Словари слово "война" толкуют как вооруженную борьбу племен, народов или государств. По размаху соседство несколько странное. Но цель-то, хоть у дикого племени, хоть у государства, считающего себя цивилизованным, одна – расправиться, выяснить отношения или навязать кому-то свою волю. Будет ли при этом использована дубина, автомат или атомная бомба, не важно. Подобных войн в истории было бесчисленное множество.
Однако для людей моего поколения понятие это ассоциируется и с конкретной войной. Самой безжалостной, жестокой и кровопролитной. Даже сегодня, через 75 лет, словосочетания "военное время", "довоенное детство", "послевоенные годы" понятны нам без пояснений. Фактически не осталось тех, кто воевал на Второй мировой. Все меньше переживших ее детьми. Эстафету памяти, по сути дела, приняли мы, послевоенные поколения.
Да, мы знаем об этой войне лишь по рассказам, книгам и кинофильмам. Но она безжалостным острием прошлась по каждой грузинской семье. А потому без взрывов снарядов и бомб, без тупой боли от старых ран, эмоции ментально причастных к ней людей позволяют с ужасом ощутить, как содрогнулся тогда мир.
И как он стал затем меняться в поисках согласия. Ведь нравственная подоплека войн такова, что жертвы в них всегда безвинны – будь то павший в бою грузинский солдат, трагически погибший польский ребенок или попавший в плен немецкий кондитер.
День Победы – это еще и символ невысыхающих слез. Когда на смену торжеству победителя приходит простое и неистребимое человеческое чувство:
Все помнить, но простить!
